Сергей Есенин

Есенин вошел в нашу отечественную поэзию со стихами о деревенской Руси. За исключением последнего периода творчества, у Есенина почти нет лирики любви. Место любимой у поэта занимает Русь, родина, родной край, нивы, рощи, деревенские хаты:

Если крикнет рать святая: —

Кинь ты Русь, живи в раю!

Я скажу: не надо рая,

Дайте родину мою.

Русь Есенина встает в тихих заревых вечерах, в багрянце и золоте осени, в рябине, в аржаном цвете полей, в необъятной сини небес. У поэта преобладает золотое, малиновое, розовое, медное и синее. У него даже лес вызванивает хвойной позолотой.

„О, Русь, малиновое поле и синь".

Поэт хорошо воспринимает также осеннюю грусть, журавлиную тоску сентября, древность наших вечеров, заунывность наших песен,, печаль наших туманов, одиночество и забытость наших хат, солончаковую тоску, немоту синей шири. Русь Есенина в первых книгах его стихов — смиренная, дремотная, дремучая, застойная, кроткая,— Русь богомолок, колокольного звона, монастырей, иконная, канонная, Китежная. Правда, поэт знает и чувствует темноту этой Руси, он слышит звон кандалов Сибири, называет свою страну горевой, но вдохновляет его в „Радунице", в „Голубени" не это. Деревенский уклад, деревенский быт взяты поэтом исключительно с идиллической стороны. Каторга сельского подъяремного труда, непосильность, измызганность житья бытья крестьянского, весь предреволюционный, накопленный веками социальный гнев, ненависть, злоба, мятежность деревни остались за пределами художественного восприятия поэта. Его деревня живет в нерушимом мире и в покое. Как будто нет ни помещика, ни кулака, ни урядника, ни лютой бедности. В хатах пахнет драченами, квасом, тихо ползают тараканы.

„старый кот к махотке крадется на парное молоко",

„из углов щенки кудлатые заползают в хомуты". В поле „вяжут девки косницы до пят",

косари слушают сказы стариков. Сохнет рожь, не всходят овсы: нужен молебен. Все тихо грезит, все издавна отстоялось, прочно осело. ничто и никто не угрожает твердости этого уклада. От этой неподвижности хаты, овины, поля, речки, люди, животные кажутся погруженными в полусон, в полуявь. Даже такие „случаи", как набор рекрутов, не нарушают этой идиллии. Рекруты играют в ливенку, гоняются за девками, развеваются платки, звякают бусы. Сотские оповестили под окнами итти на войну. Безропотно, безответно, покорно собираются пахари класть животы свои на поле брани. Все конечно, деревня далека была от этой безжалобности, беспечальности и кротости. Она пережила уже 1905 год, когда по помещичьим угодьям основательно погулял красный петух и царская опричина в кровь и в смерть „успокаивала" крестьянство, когда деревенские антагонизмы достигли почти предельной остроты, напряженности и глубины В повестях Ив. Вольнова уже отчетливо выглянула и новая деревня кануна революции. Во фронтовых записях Софии Федорченко, вопреки воле автора, с достаточной выпуклостью показаны наличие и рост того стихийного большевизма среди солдат, опираясь на который, рабочий совершил впоследствии Октябрьскую революцию. Все это общеизвестно. Гораздо интереснее иное. Есенин — не барчук, не дворянчик, не патриотический интеллигент, чуждый по своему характеру и складу деревне, кто слащаво и не без задней мысли часто воспевал мирных мужичков пейзанов, безропотно поставлявших в поте лица своего снедь, злаки, натуральные и денежные оброки, соответственную арендную плату выродкам и пенкоснимателям, умилявшимся в барах и ресторациях кротости меньшого брата. В стихах Есенина, в некоторых мотивах, чувствуется сын земли, сын хаты, деревенский кудрявый парень, от ливенки и частушки пришедший в город со своими песнями, навеянными ивовой грустью, малиновыми зорями, овсом и рожью. Есть в них искренняя любовь к скирдам, к тополям и рощам, к коровам и кобылам. Оттого у поэта „рыжий месяц" жеребенком запрягается в наши сани или кажется щенком, либо ягненком, который гуляет в голубой траве, заря на крыше — котенком, моющим лапкой рот, волосы любимой —снопом волос овсяных, солнце — желторотым отроком, вздрогнувшее небо выводит облако из стойла под уздцы, тучи плывут и рвутся о солнечный сошник, мрак плывет синим лебедем, вьюга уподобляется тройке, „тучи с ожереба рвут, как сто кобыл", „небо — словно вымя, звезды — как сосцы", и т. д. И нужно верить словам поэта: И невольно в море хлеба Рвется образ с языка: Отелившееся небо Лижет красного телка. „Неизреченной животностью" полны для поэта не только края родимые, но и небо, солнце, вселенная. И когда поэт пишет о мокрой буланой губе, о ячменной соломе, свисающей с губ кивающих коров, о смоле качающихся грив, — эта „неизреченная животность" материально ощущается читателем. Это — органическое, свое, настоящее, а не наносное со стороны, хотя часть образов и кажется вычурной. Есенинская любовь к родной деревне питается прежде всего этой „неизреченной животностью". Почему же, однако, поэт, чуткий к журавлиной тоске сентября, к мокрой буланой губе, к меди нашей осени, прошел мимо той деревни, которая не только беззлобно и беспечально растягивала тальянки и покорно набивала свои вагоны — сорок человек и восемь лошадей, но и боролась против „прижима", а позднее воткнула штыки в землю, свергла „прижимы" и осоветилась? Ответ на этот вопдос следует искать в религиозности Есенина. И „І^адуница", и „Голубень", и „Трирядница", и иные многие стихи поэта окрашены и пропитаны церковным, религиозным духом. Со златой тучки глядит Саваоф, среди людей ходит с дорожной клюкой кроткий и голодный Спас, путешествует мужичий святой Микола, на легкокрылых облаках спускается „возлюбленная мати". В предисловии к последнему собранию своих стихов Есенин сообщает: „Самый щекотливый этап,— это моя религиозность, которая очень отчетливо отразилась на моих ранних произведениях. Этот этап я не считаю творчески мне принадлежащим. Он есть условие моего воспитания и той среды, где я вращался в первую пору моей литературной деятельности. На ранних стихах моих сказалось весьма сильное влияние моего деда. Он с трех лет вдалбливал мне в голову старую патриархальную церковную культуру. Отроком меня таскала по всем российским монастырям бабка. Литературная среда 1913, 1914, 1915 годов, в которой я вращался, была настроена приблизительно так же, как мой дед и бабка. поэтому стихи мои были принимаемы и толкуемы с тем смаком, от которого я отмахиваюсь сейчас руками и ногами. Я вовсе не религиозный человек и не мистик. Я — реалист, и если есть чтонибудь туманное во мне для реалиста, то это — романтика, не старого нежного и домообожаемого уклада, а самая настоящая земная, которая скорей преследует авантюристические цели в сюжете, чем протухшие настроения… Мистики напоминают мне иезуитов. Я просил бы читателей относиться ко всем моим Иисусам, божьим матерям и Миколам, как к сказочному в поэзии". Оставляя пока в стороне вопрос о том, является ли религиозный этап творчески принадлежащим поэту, нужно отметить, что на творчески принадлежащем поэту несомненно пагубно отразилась дедовская религиозность. На примере ранних поэтических произведений Есенина очень отчетливо и показательно видно, как религиозность и прочие подобные „протухшие настроения" застят глаза, как в тумане этих настроений скрадываются, мутнеют, становятся незаметными реальные очертания вещей и людей, как вместо твердых, упрямых, четких контуров и линий действительности выступают нежные, обманные пятна, мзга, хмарь, — недаром у Есенина линия в поэзии отсутствует, и он — поэт мягкого багрянца и золота,— как живая жизнь в туманах мистики преображается в фантазмы, в баюкающие миражи, в тихие беспечальные острова блаженных. Отсюда один только, и притом непременный,* шаг к кротости, к идилличности, к послушанию, к смирению и прочим добродетелям, очень выгодным для властелинов и опричников. Благодаря этому разлагающему и размягчающему влиянию дедовской прививки и получилось то, что, реалист по духу и по направлению своего творчества, Есенин не отразил ту деревню, которую мы имели в действительности. По силе сказанного его поэтические произведения рассматриваемого периода являются художественно реакционными, вопреки народной крепкой, здоровой, полнокровной „неизреченной животности", так животрепещущей в этих же стихах. Какуюто довольно заметную роль в этой религиозности, помимо деда, сыграла одна глубоко индивидуальная черта поэта: „Что прошло, то будет мило". Вот это прошлое, ставшее милым и саднящее сердце своей невозвратностью, своим „никогда" — очень прочное поэтическое настроение Есенина, прочное и давнее. Обращаясь к друзьям своих игрищ, Есенин пишет: В забвенье канули года, Вослед и вы ушли кудато, И лишь попрежнему вода Шумит за мельницей крылатой. И часто я, в вечерней мгле, Под зврн надломленной осоки Молюсь дымящейся земле О невозвратных и далеких. Заметьте, пишет это поэт юноша, только что вступающий в жизнь. К теме о невозвратном прошлом поэт возвращается постоянно и позднее. Здесь он наиболее искренен, лиричен и часто поднимается до замечательного мастерства. Стихотворения „Не аалею, не зову, не плачу", „Не бродить, не мять в кустах багряных" — несомненно, останутся. Однако томление и грусть о прошлом, достигая большой силы и напряжения, при пассивном и созерцательном отношении к жизни, легко могут питать „дедовскую" религиозность: они ведут к настроениям и мыслям „о бренности и тленности земного" и дальше и молитве, жажде загробной жизни. с другой стороны, дедовская прививка сама усугубляет грусть о том, что „отоснилось навсегда". Анализ первоначальных психологических моментов, из которых складывалась поэтика Есенина до революции, был бы неполным и односторонним, если не упомянуть и не учесть поэтических чувств его — совсем другого характера. Кротость, смирение, примиренность с жизнью, непротивленство, славословия тихому Спасу, немудрому Миколе — уживаются одновременно с бунтарством, с кандальничеством и прямой поножовщиной: Я одну мечту, скрывая, нежу, Что я сердцем чист. Но и я когонибудь зарежу Под осенний свист. Поэт говорит о том, что он полюбил людей в кандалах, не ведающих страха, их грустные взоры со впадинами щек. Позднее эти настроения усилились, окрепли и вдохновили его на „Песни забулдыги", „Исповедь хулигана", „Москва кабацкая". Есенин вспоминает себя забиякой и сорванцом и утверждает: „Если не был бы я поэтом, то, наверно, был мошенник и вор". Есть в этом опоэтизировании забулдыжничества нечто от деревенского дебоша парней, от хулиганства, удали, отчаянности, от неосмысленной и часто жестокой траты сил, а это, в свою очередь, связано с нашей исторической пугачевщиной и буслаевщиной. При этом забулдыжничество юродиво сочетается со смиренностью, молитвой и елеем: нигде нет столько разбойных и духовных песен, как в нашем темном прошлом. Об этом ниже. пока же довольно будет сказать, что, в отличие от дедовской прививки, хулиганство хотя и очень кривое, но все же активное чувство, особенно если оно окрашено некоей социальностью. Все, что шло у Есенина отсюда, побуждало его писать в противовес елейным акафистам. В юношеской поэме „Марфа Посадница" Есенин призывает вспомнить завет Марфы: „заглушить удалью московский шум", заставить царя дать ответ, разбудить Садко с Буслаем, чтобы с веча вновь загудел колокол. Все это звучит совсем не подедовски. Тем не менее, дедовская прививка пока очень сильна и явно перетягивает поэта к песням с цер-ковной настроенностью. Сейчас это производит дикое впечатление, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. В революции Есенин надеялся увидеть торжество „овсяных волей", „мокрой буланой губы", нового мужицкого сеятеля, его идеалов и чаяний. И он достаточно ярко отразил в своих стихах собственнические взгляды и надежды нашего крестьянства, с которыми оно вошло в революцию, но отразил в мистической форме. Прежде всего об этой форме. Она не случайна у Есенина. Если бы поэт сумел связать овсяную мужицкую волю с крепкой, железной, дисциплинированной волей русского и европейского рабочего, найти стык крестьянских надежд с идеями классаводителя, определить место и удельный вес крестьянина и рабочего в ходе русской революции,—он, наверное, нашел бы иные слова и образы, сложил бы другие песни, более реалистические, более соответственные и контактные главным этапам революционной борьбы. Но действительный характер революции остался для поэта' непонятным и непонятым, но русская революция как торжество диктатуры пролетариата, поставившего себе коммунистические цели и Ее задачи, была для Есенина чужой. Революция застала Есенина с песнями „о неизреченной животности", о кротком Спасе, о хулиганстве и буслаевщине, о журавлиной тоске сентября. то, что мешало ему раньше разглядеть настоящую деревню, не позволило распознать и реальный ход революции с ее борьбой классов, с противоречиями, со всеми ухабами, провалами и победами и, в частности, с очень запутанными, сложными взаимоотношениями между пролетариатом и крестьянством. Как сын деревни, выросший среди табунов, он не мог не пропеть победе народных масс свое „осанна!". И он пропел. Но наличие заумных настроений, полнейшая чуждость рабочему естественно должны были привести поэта к своеобразному имажинистскому символизму, к мужицким религиозным отвлеченным акафистам, к непомерному „животному" гиперболизму, к причудливому сочетанию язычества времен Перуна и Дажбога с современным космизмом, к жажде преобразить вселенную в чудесный, счастливый мужицкий рай. Символизм и мистика всегда подменяют живой образ, когда действительность ускользает в своих точных очертаниях, ибо символ по природе своей абстрактен, тогда как образ живет только в определенном времени и пространстве. Для Есенина символические приемы тем более разительны, что он, вообще говоря, поэт с исключительной силой образного, конкретного изображения. но даже такой дар овеществления образов не спас поэта от туманной имажинистской заумной символики: дедовская прививка и тут жестоко мстит поэту. Революция во многом все таки преобразила поэта. Она выветрила из него затхлую, плесенную церковность: Протлинаю я дыхание Китежа И все лощины его дорог. Я хочу, чтоб на бездонном вытяже Мы воздвигли себе чертог. Языком вылижу на иконах я Лики мучеников и святых, Обещаю вам град Инонига, Где живет божество живых! Плачь и рыдай, Московия! Новый пришел Индикоплов. Все молитвы в твоем часослове я Проклюю моим клювом стихов… („И н о н и я".).то — хорошо по существу: с Китежем и с часословом в эпоху социальной революции, в век сверхкапитализма и сверхимпериализма далеко не уедешь. Но старый Китеж можно подменить новым, вместо древнего часослова можно попытаться написать другой, свой. Так оно на самом деле и есть у Есенина. Поэту мерещится, что революция несет с собой новый Назарет. Назарет этот сойдет на землю новым Спасом: „Новый на кобыле едет к миру Спас". Он сойдет на землю напоить наши будни молоком, преобразит чудесно мир. О чудесном госте и сеятеле у Есенина — в „Пришествии", в „Преображении", в „Октоихе". Поток звонких рифм, каскад причудливых образов (орнамент), но цельной картины нового рая не получается, да и самого рая нет. Остается отпечаток душевной сдвинутости, перетряски, приподнятости, какогото сверхумного пафоса, ожидания необыкновенных преображений, в которых земная твердь смешается с небесной, реальное — со сказкой, с фантазмами, но „глагол судьбы" остается темным, нераскрытым, неразгаданным, вещие слова не затрагивают сердца, в чудо не веришь. Так не убеждают. В конце концов, здесь только метафора, игра образами, а яб подлинное пророческое прозрение. Рай никогда не призрачен, он всегда во плоти и в крови, а не „в духе". Между тем, для Есенина его рай, его „Инония" — не метафора, не сказка, не поэтическая вольность, а ожидаемое будущее. В статье об имажинизме „Ключи Марии" поэт пишет: „Буря наших дней должна устремить и нас от сдвига наземного к сдвигу космоса. Мы считаем преступлением устремляться глазами только в одно пространство чрева". Поэтому Есенин недаром собирается просунуть свою голову во вселенную, колесами солнце и месяц надеть на земную ось, встряхнуть за уши горы, смести все заборы и тыны, как пыль, и т. д. В этом гиперболизме нужно видеть устремление от земного „к сдвигу космоса". Только этот космизм — животный. Поэт превращает небо в пастбище, солнце и луну — в животных, заставляет месяц щениться златым щенком, звезду — слетать малиновкой. Здесь „неизреченная животность" раздвигает пределы хлевов, изб, полей, покрывает собой вселенную, превращая ее в одно вселенское мужицкое счастливое хозяйство. Наши пролетарские поэты одно время усиленно проповедывали заводский, фабричный космизм и пантеизм. Есенин проповедует, в противовес им, космизм хозяйский, животный. Получается сочетание космических настроений XX века с первобытным язычеством, когда божества, духи находили свое местожительство в домашних и прочих животных. Отсюда — отвлеченная схоластика. От церковности Есенин пришел не к материализму, а к этой помеси язычества с новейшим пантеизмом. За всем тем его „Инония" представляет значительный шаг вперед, так как знаменует отход от церковности к реальному миру. Ожидаемый мужичий рай рисуется в поэме в целом очень конкретно: И вспашу я черные щеки Нив твоих новой сохой. Золотой пролетит сорокой Урожай над твоей страной. Новый он сбросит жителям Крыл колосистый звон, И, как жерди златые, вытянет Солнце лучи на дол. Новые вырастут сосны На ладонях твоих полей, И, как белки, желтые весны Будут прыгать по сучьям дней… Вполне реалистическая картина. Имя же этой „Инонии" — общество мелких, свободных, равных, вольных, с достатком хлебопашцев, сбросивших иго податей, оброков, чиновников, помещиков, капиталистов. Чтобы не оставить на этот счет сомнений и разнотолков, следует напомнить следующие прозаические строки из статьи Есенина „Ключи Марии". Поэт представляет себе грядущее творчество как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай, ибо рай в мужицком творчестве так и представлялся, — где нет податей за пашни, где „избы новые, кипарисовым тесом крытые, где дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш с сычёною брагой". „Инония" Есенина есть идеал нашего мелкого трудового собственникакрестьянина. Века крепостного, помещичьего, полицейского гнета воспитали в нем жажду покончить со старым, разбить это старое вдребезги и водрузить общежитие вольных деревень без государства, без податей, чтобы вся земля была крестьянская, „божья", чтобы она утучнена была рожью, овсом и всякими злаками, чтобы не было недостатка в лесе, в скотине. Эта жажда лучшего, иного, несомненно, в борьбе с царизмом, с крепостничеством сыграла крупнейшую и благотворнейшую роль. Своеобразно, с мистикой, в нарочитых имажинистских образах Есенин отразил это в своих стихах об „Инонии", прокляв „Радонеж" и „тело Христово". Протест и борьба нашего крестьянства были направлены, однако, не только против царского и помещичьего гнета. Старый патриархальный уклад с неслыханной жестокостью и быстротой ломался капиталом. Деревню подминала под себя фабрика, завод, а деревенские устои подтачивались рублем и свистом машины. протянулась чугунка, пришел чумазый. Не отдавая себе ясного отчета в складывающейся социальнополитической и бытовой обстановке, люди есенинского склада, видя, как рушатся „устои", сплошь и рядом склонны часть своих бед взвалить на машины, заводы, железные дороги, как таковые, взятые сами по себе, безотносительно. Мертвящему лязгу Америки, „электрическому восходу", „глухой хватке ремней" Есенин посвятил немало вдохновенных строк. В „Сорокоусте" его антимашинный лиризм поднялся до неподдельного пафоса: Видели ли вы, Как бежит по степям, В туманах озерных кроясь, Железной ноздрей храпя, На лапах чугунный поезд? А за ним По большой траве, Как на празднике отчаянных гонок, Тонкие ноги закидывая к голове, " Скачет красногривый жеребенок. Милый, милый смешной дуралей! Ну, куда он, куда он гонится? Неужель он не знает, что живых коней Победила стальная конница? Неужель он не знает, что в полях бесеиянных Той поры не вернет его бег, Когда пару красивых степных россиянок Отдавал за коня печенег? Оттогото вросла тужиль В переборы тальянки звонкой И соломой пропахший мужик Захлебнулся лихой самогонкой… Одно время Есенину казалось, что русская революция, расчистив место для мужицкой „Инонии", уничтожит также и железного гостя. Он пророчит гибель Америке. он уверен, что лавой стальной руды она не зальет огневого брожения революции. В статье об имажинизме Есенин писал, что мир крестьянской жизни умирал, „как выплеснутая волной на берег земли рыба". Этот мир должна спасти революция: этот вихрь, который сейчас бреет бороду старому миру, миру эксплоатации массовых сил, явился нам, как ангел спасения к умирающему, он протянул ему, как прокаженному, руку и сказал: „Возьми одр твой и ходиі". Отсюда ведь и стихи об „Инонии". Надежды, однако, не оправдались, не сбылись, не могли сбыться. Революция наша безусловно несет крестьянству избавление не только от гнета помещика и царской опричины, но и от капитализма, но несет ее совсем поиному, чем полагал Есенин. Рабочий, руководящий революцией, уничтожая капитализм, совсем не намерен отказать в гостеприимстве железному гостю. Наоборот, его социализм — индустриальный, совсем не похожий на примитивную мужицкую „Инонию" с сычёной брагой. Железный гость, в тысячи раз увеличивая производительность, освобождает человеческий труд. он дает возможность этот освобожденный труд при рациональном устройстве общества направить на другие, высшие сферы человеческой деятельности. Есенин полагает, что нельзя устремляться „в одно пространство чрева". Вот именно. Железный гость несет миллионам трудящихся освобождение от таких устремлений, в том числе, и в первую очередь, деревне. Старый деревенский мир ломается и при капитализме и при индустриальном социализме. Но при капитализме ломка крестьянского мира сопровождается неслыханным пауперизмом, одичанием, рабством, сифилисом, проституцией, самогонкой. При социализме деревня органически, исподволь, путем наглядных примеров, в меру жизненной необходимости, в меру общественных потребностей, без сифилиса и проституции вводит к себе железного гостя. Разумеется, дело это — не одного и не двух лет: своего полного размаха процесс приобщения деревни к культуре достигнет только после прочной победы социальной революции. Трудности переходного периода, когда крестьянству приходится нести бремя очень тяжких повинностей, ни в какой мере не имманентны социализму вообще, они временны даже в этот переходный период борьбы за социализм. Людей есенинских настроений пугает общая механизация жизни, ее интегрирование, вырождение самого человека в машину. Так именно и нужно понимать трогательный образ красногривого жеребенка и воспоминание о временах печенегов. Но механизация жизни получается благодаря власти машины над человеком, а власть эта, в свою очередь, есть результат общественных отношений при капитализме, когда человек делается придатком к машине. Но коммунизм как раз стремится в корне эти отношения изменить, поставив человека господином творения рук своих. Социализм означает разумное подчинение железного гостя человеческому хотению и волению. Освободившись от рабства машине, человек снова получит возможность поставить себя лицом к лицу с природой, с космосом. Он вернет себе „рай" непосредственной жизни, общения с природой, разовьет в себе новые могучие инстинкты и будет глубоко и чутко переживать и чувствовать и приволье степей, и синь небес, и девственность лесов, и необъятность океана, и радость солнца. Мало того — перед ним раскроются „бездны", пучины морей, полюсы, воздушная стихия и, может быть, миры. Он будет сознательно работать над улучшением человеческой породы, внимательно следя за тем, чтобы человеческий индивид не превратился в марсианина Уэллса, в гомункулюсов в реторте — там, где эта опасность будет обнаруживаться. Различие же от первобытного рая и мужицкой „Инонии" этого общежития будет заключаться в том, что уничтожено будет господство стихийного нелепого случая, ибо первобытный рай хорош и гармоничен только до тех пор, пока не приходит нежданнонегаданно господин Случай, а так как этот гость врывается постоянно и производит опустошения потрясающие, то все великолепие и гармония первобытного рая летят вверх тормашками. Это еще понимал прекрасно один из умнейших народников — Г. И. Успенский. По силе сказанного, железный гость при социализме по сравнению с гостем в лице господина Случая имеет то несомненное преимущество, что, давши „под микитки" этому своему конкуренту, он нахальничать и своеволить не будет, а станет служить человеку верой и правдой по примеру домашних животных: запрягут — поедет, не нужен — постоит, отдохнет. Наши крестьянствующие писатели вместе с Есениным очень обеспокоены будущим человека. Но именно марксистский индустриальный социализм, внеклассовое, общечеловеческое общежитие венцом творения, центром земли делает человека. Он освобождает человека и от господства злого, нелепого, стихийного, непредвиденного случая и от господства железного гостя над человеком путем разумного подчинения случая машине, а последней — человеку. Кроме того, индустриальный социализм актуален, динамичен, а „преогромнейшее древо" Сергея Есенина, по правде сказать, весьма смахивает на нашу российскую развесистую клюкву. Поэт собирается созывать народы пить сычёную брагу, но надо полагать, что, пользуясь красногривым жеребенком, ни морей не переплывешь, ни по суше далеко не уедешь. Застоем, Китаем, дряхлым Востоком, сонной, „дремотной" Азией отдает от „Инонии" Есенина. недаром поэт только вспоминает про родимые поля, предпочитая асфальт городских улиц и электрическое освещение родной лучинушке. В процессе ломки старого уклада и особенно революции — миллионы наших крестьян давнымдавно уже поняли пользу железного гостя. на очереди теперь стоит вопрос не о том, чтобы убеждать крестьянина в полезности трактора и чугунки, а о том, чтобы трактор и чугунку ему дать. В этом вся заковыка дней наших. Повторяем, в своих ожиданиях мужицкой „Инонии", без машин и приводных ремней, Есенин должен был обмануться. Поэтому акафисты в честь „Инонии" переходят у него в проклятия по адресу городской культуры, при чем поэт ясно чувствует, что „мир таинственный", „древний", деревенский гибнет безвозвратно. Он называет себя последним поэтом деревни. он уже слышит победный рожок железного врага и знает, что его, поэта, ждет черная гибель. Он выступает здесь как реакционный романтик, он тянет читателя вспять к сычённой браге, к деревянным петушкам и конькам, к расшитым полотенцам и Домострою. Нужды нет, что оправлено все это в прекрасную, сильную художественную форму. Как совмещает в себе поэт такие настроения с признанием русского Октября, с борьбой пролетариата, с настоящей, а не выдуманной революцией? Есенин прежде всего аполитичен. Свою ненависть к железному гостю поэт приурочивает не столько к действительному ходу революции, сколько вообще к веку пара и электричества. Кроме того, как сын деревни, черноземья, он не может не чувствовать, что именно большевистская революция скачала с шеи крестьянина помещика и царскую нежить и сделала его хозяином той самой Земли, к которой он рвался издавна и упорно. Что былая нежить Есенину крепко не по душе, ясно не только из его юношеских поэм, но и из „Пугачева". Главное, однако, не в этом. Есенин — поэт не цельного художественного миросозерцания. Он — двойственен, расколот, дисгармоничен, подвержен глубоко различным настроениям, часто совсем противоположным. Прочного, твердого ядра у него нет. Хулиганство у поэта сопрягается со смиренностью, с беззлобностью, тоска по родному краю — с тягой к городу, религиозность — с тем, что называют святотатством, тонкий, чарующий, интимный лиризм — с подчеркнутой грубостью образов, животность — с мистикой. „Человеческая душа, — пишет Есенин, — слишком сложна для того, чтобы заковать ее в определенный круг звуков какойнибудь одной жизненной мелодии или сонаты". Прославляя свою „Инонию" и предавая поэтической анафеме железного гостя, Есенин сознает, что без этого гостя не обойдешься, а в любимом краю и в стозвонных зеленях — Азия, нищета, грязь, покой косности и что это… страна негодяев. Так им и названа одна из последних поэм. В ней Чекистов в диалоге со щуплым и мирным обывателем при явном авторском сочувствии говорит, между прочим: Я ругаюсь И буду упорно Проклинать вас хоть тысячи лет, Потому что хочу в уборную, А уборных в России нет. Странный и смешной вы народ! Жили весь век свой нищими И строили храмы божие, Да я б их давнымдавно Перестроил в места отхожие. Это „хулиганство", но крепко сказано и целиком противоречит анафемствованиям по адресу каменных шоссе и железных дорог: в самом деле, вместо уборных — древний есенинский мир усиленно возводил храмы божие. Поэт хорошо также знает и сознает убогость, косность, неподвижность, ограниченность кругозора крестьянского мира, нестойкость, неспособность постоять до конца, сообща, за общие интересы. В „Пугачеве" сторож, крестьянинказак, говорит: Видел ли ты, Как коса в лугу скачет, Ртом железным перекусывая ноги трав? Оттого, что стоит трава накорячках, Под себя коренья подобрав. И никуда ей, траве, не скрыться От горячих зубов косы, Потому что не может она, как птица, Оторваться от земли в синь. Так и мы! Вросли ногами крови в избы. Что нам первый ряд подкошенной травы! Только лишь бы до нас не добрались бы, Только нам бы, Только б нашей Не скосили, как ромашке, головы. Через это — „только до нас не добрались бы"— терпит поражение Пугачев, и его злодейски предают его друзья и соратники. Дисгармоничность, раздвоенность, противоречивость поэтических мыслей и чувств Есенина согласуется, однако, с двойственной душой нашего крестьянина. Крестьянство — классамфибия: оно колеблется между реакцией и революцией, между пролетариатом и буржуазией. Оно может злобно и ожесточенно бороться, но оно поднимается стихийно, неорганизованно, оно не знает, где верный и прочный его союзник. Оно распылено. Борьба деревни, предоставленной самой себе, поэтому не доводится до конца и бессильно вырождается в бунты, в махновщину, в непротивленство, в неверие. И миросозерцание нашего крестьянина двойственно, спутано, непостоянно, изменчиво, не согласовано в элементах своих, маятникообразно, лишено цельности. Не раз и не два селянство российское, армяжная, аржаная рать поднималась в защиту прав своих, но победило оно только однажды — под руководством рабочего класса. И только в меру приобщения его к пролетарскому руслу революции крестьянство получает организованность, цельность миросозерцания и не распыляется в анархии бунтов. Есенин — чрезвычайно одаренный поэт, такой, каких у нас в России можно счесть по пальцам одной руки. Но этот поэт творит сплошь и рядом вещи прямо вредные. Это оттого, что он ни в какой мере не желает поработать в поте лица своего над сведением концов своего разорванного мироощущения. Об этом он нисколько не заботится. Наоборот, поэт сознательно как будто подчеркивает свою дисгармоничность, противоречивость возводит в принцип, культивирует, нарочно оттеняет, старательно показывает. Получается поза, чтото наигранное, кокетство, какоето переодевание на глазах у читателя. Недаром Есенин говорит о преследовании им „авантюристических целей в сюжете". Но читатель должен поверить писателю. А когда художник легко, без особых усилий, без внутренней жестокой борьбы, без мучений, без работы над собой, без попытки преодолеть — переходит от одного настроения и системы чувств к другим, противоположным, и все это укладывается в одном поэтическом ящике свободно, бокобок, — здесь кроется большая опасность для художника. Есть поэты и художники цельные, монолитные: такими были Пушкин, Гёте. Есть писатели, черпавшие свою силу в дисгармоничности, в расколотости, — таков, например, Достоевский. Но Достоевский, терзая читателя, терзался сам, а не играл провалами, искривлениями, противоречиями человеческой психики. Другие, как Ибсен, с железным упорством искали выхода из психологических тупиков в высшем синтезе. Ничего подобного у Есенина нет. У него нет ни коллизии, ни столкновения поэтических чувств, ни попыток преодоления этого столкновения, а только нарочитое подчеркивание противоположностей, намеренное их заострение. Получается, действительно, своеобразный поэтический авантюризм. И поэт напрасно скрывается за мыслями о сложности души, которую нельзя втиснуть в один определенный круг. Речь идет не о сложности, а о поэтическом авантюризме, о своеобразной рисовке, а они у поэта есть. Нельзя сказать, что поэтические настроения Есенина не соответствуют подлинным чувствам и душевному его строю, но у поэта нет желания синтезировать их. Наоборот, он играет на несогласованности. А это очень опасно. Особо следует остановиться на опоэтизировании хулиганства. Вопрос этот приобретает сейчас особо острый характер. О своем хулиганстве поэт говорит давно, не переставая, с юношеских нет. Эта тема наиболее постоянная для Есенина. Бродит чернаяжуть по холмам, Злобу вора струит в наш сад. Только сам я — разбойник я хам И по крови— степной конокрад, При оценке и распознании хулиганства Есенина следует вспомнить прежде всего его драму „Пугачев". Пугачев мечтает о торжестве мирного крестьянского труда. Так как путь к этому благополучию прегражден дворянами и чиновниками, и мужик стонет от их „цепких лапищ", Пугачев поднимает знамя бунта. Он пользуется именем Петра, чтобы созвать „злую и дикую ораву" бродяг и отщепенцев для погрома, для кровавой мести, чтобы „вытащить из сапогов ножи и всадить их в барские лопатки". Пугачев приближен к нашей эпохе. он говорит и думает, как имажинист, он очень похож на поэта. Марксизм давно уже дал надлежащую оценку нашей исторической пугачевщине, и напоминать ее здесь не имеет смысла. Но, конечно, теперешнее хулиганство Есенина имеет с подлинной пугачевщиной весьма отдаленное сходство. Волею исторических судеб потомок Пугачева уже не гуляет с кистенем, не собирает под осенний свист молодцовудальцов. Он — в цилиндре, в смокинге, в перчатках и не скрывается в дремучих заповедных лесах, а ходит по асфальту городских улиц. Он знает, что от этого асфальта ему никуда не уйти. В городе — величайшая социальная борьба, но городская культура обратилась для дальнего потомка Пугачева не этой своей стороной, а своей ресторанной хмарью, рисовой пудрой. От заповедных лесов правнук ушел, но к тому городу, за которым будущее, не пристал. Както казалось ему, что развернувшаяся борьба со злым ворогом открывает вновь истлевшие страницы мужицкой повольщины, пугачевщины, обещает мужицкую „Инонию" без железного гостя. Когда поэт увидел, что ошибся, он отдался ресторанному хулиганству и в чаду его открыл, что Москва — кабацкая. „Москва кабацкая" — это жуткие, кошмарные, пьяные, кабацкие стихи:

Да, теперь решено. Без возврата

Я покинул родные поля.

Уж не будут листвою крылатой

Надо мною звенеть тополя.

Низкий дом без меня ссутулится.

Старый пес мой давно издох.

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, судил мне бог,

Я люблю этот город вязевый,

Пусть обрюзг он и пусть