Дом на Меже. Часть вторая. Баронский Парк. Глава 10

10. Дед

Род и впрямь собирался…

Мать Рая перестирывала залежалое постельное бельё, мыла окна и полы. Вынула из шкафов для торжественных случаев хранимую посуду. Я помогал, Полька кобенилась, но тоже участвовала – сервиз побила наполовину. Фыркнула и умотала со словами:

– На счастье! Всё, меня тут больше нет!

Ноябрь ещё потягивался в крайних солнечных деньках, когда Межичи начали съезжаться.

К нам полетели мейлы. Одни сообщали дату приезда, другие требовали ответа по мёртвой луне: спроси то, вызнай другое у деда. Чтобы не забыть, я по живой луне вопрос распечатывал крупным шрифтом, затем отдавал ему. Дед кряхтел, ворчал:

– Хм, не знаю, не знаю…

На чём всё и заканчивалось.

Но через раз я обнаруживал на обороте листа его корявые буквы. Запомнив дословно, по живой луне я оправлял ответ электронной почтой. Нередко латиницей, бывало и кириллицей со значками, на устаревшем языке… Тогда зарисовывал по памяти, отправлял картинкой. Я удивлялся: дед, вроде как, образование имел не среднее даже, а начальное. Плотник он. Странно и то, насколько часто просили узнать адрес в другой стране… Дед всю жизнь в нашем городишке прожил. Так или иначе, поддержание этой переписки стало моей обязанностью.

Разгадка лежала на поверхности. Я без задней мысли однажды Ярика спрашиваю:

– Что дед мастерил-то, пока меня не было?

Ярик:

– Да я и не видел его. Как с твоей бумагой ухромал, так сегодня за полночь вернулся.

О? Такая простая мысль не приходила мне в голову! У нас в доме часто гостят мёртвые, отчего же дед не может навестить старых знакомцев?

Так, да не так! Если по роду идти, заковыристей получается. Мертвецы видят лишь тех, с кем были знакомы при жизни, ок. Дед знает свой, тоже ограниченный круг: мать и отца, родню вплоть до прадеда, соседей, как минимум… А прадед – тем же манером вглубь веков. Так вот с кем живые через меня переписываются!

Где же они находятся сейчас, прадеды и прабабки? Тоже здесь? В эту самую минуту? Что-то не складывается…

Напротив, отлично складывается! Под девяносто ему было, когда дед помер и, как это бывает, в последние годы слегка чудил. Мог заблудиться в доме, бормотал сам с собой. Эта же манера по мёртвой луне даже мало-мальски не привлекла моего внимания, а зря. Не с собой он бормотал! Ярик понял, а я упустил как-то.

Щас я деда-то прищучу за хвост! Всё для других, а мне ведь тоже кое-что интересно!

– Дед, спроси мне про Агнешку!

Дед покряхтел, горбушку отрезал и корявыми пальцами мякиш вынимает. Корки складывает в карман, на реку с ними пойдёт, кормить уток своего последнего лета. Мёртвые утки долго не живут.

– Что ж тебе надо-то? Намедни ведь, что было, всё рассказал.

– Не скажи, а спроси! Подробней. С кем ты шушукаешься? У них спроси, кто сам лично Агнешку видел.

Дед косится на меня:

– Да погоди ты, чего мельтешишь. Вот Слава Румын приедет. Буду я тут ради твоих капризов…

Едва не дословно за отцом повторил.

Славу Брандмейстера, Румына, я почти не помню. Знаю, что из тех, кто за границей сильно поднялся. Образованный. Наши его уважают. Румын – это прозвище. Межичи хоть кто бывают, город не одному и не двум государствам принадлежал. В школе его историю в культ возводят: откуда что пошло. У нас дома всегда с презрением относились: «Мы – Межичи, точка».

– Сопля такая, – дед по-доброму, это у него не ругательство, – тут Лесник тебе привет передаёт. Во, пальцем грозит, чтобы ты покойников за глупостями не тревожил.

Голова болит… Гулко… Не надо было…

Может, лично для меня смерти и нет, но сама по себе она ещё как есть и уходит в неизмеримую глубину. Она похожа на туннельную бездну. Снаружи отсутствует, а изнутри – глотка. Обрубленной шеей раскрывается, пищеводом спирально уходит под землю и всё время немножко сглатывает. Целиком собой сглатывает, опрокидывая эхо по винтовой лестнице глотки.

Мутно и жутко в голове...

Меня не видят, но им и не требуется. Они молчат, как бездонный барабан. Мой язык лепечет, как осина в затишье:

– С Агнешкой что стало? Что было в записке? Как выглядела, какой была?

Дед глаза прикрыл, губами не шевелит, всхрапывает.

Под звуки больших глотков слова огромными пузырями выходят из-под ног, идут не в уши, а в подошвы и ударяются в нёбо. Кислый, металлический привкус во рту.

– Неграмотные. Все. Тех годов.

Дед подхватывает потустороннюю речь, продолжает через гулкие паузы:

– Агнешка. Немая была. Напугалась. По малолетству. Редко скажет: пирожок дай. Выросла. Совсем замолчала.

Пузырь дрожит, поднимаясь, а его смертью сглатывает. Он поднимается… А его по спирали вниз сглатывает. Он обратно… Пузырь бьёт в подошвы, током проходит по телу, распластывается о черепной свод и выталкивает слова:

– Вечер. Пришла. Весёлая. Говорит: полька! Вот как умею! Танцует.

– Дед, я пас…

Дед замолкает и словно мякиш жуёт.

Оно и не было, а закончилось.

– Полюбопытствовал? Доволен? – с прищуром.

Я за голову держусь:

– Ехидничаешь? Я что-то не то делаю?

– Хм, хм… Так ведь и тебе ничего плохого не сделали.

Звучало как: спасибо скажи. Да и слова шли через небольшое, захлёбывающееся эхо.