Продолжение
Автор:
В Брусянин
-:
В конце книги мы приводим для читателя некоторые из лучших стихотворений Сурикова и Дрожжина; но раньше этого нам хотелось бы еще немного побеседовать об этих стихотворениях и вкратце указать, что они отмечают.
Читатель уже знает, что жизнь обоих поэтов во многом сходна; сходство найдется и в их произведениях, писанных под влиянием одних и тех же впечатлений жизни.
"Нет мне не весело ничуть.
Когда в измученную грудь
На краткое мгновенье
Нисходит вдохновенье"...
Так говорит о себе Дрожжин. Почему это так? Ведь каждый писатель страстно любит свое создание, вылившееся из его души, а самая работа для него — отрада, утешение и величайшее наслаждение... Ответ на этот вопрос мы найдем в другом стихотворений поэта, где он замечает:
"Как листок оторван
С веточки родимой,
Без пути, без воли
Бурею гонимой, —
Так и я по свету
Белому скитаюсь,
Не живу, а только,
Горемычный, маюсь"...
Точно так же и Суриков говорит, что ему трудно живется, что он не знает, куда деваться от горя, — и мы находим у него стихотворение, полное самых отчаянных жалоб;
"Черствеет сердце, меркнет ум...
Грудь надрывается от боли...
Под гнетом горьких чувств и дум
Поется грустно поневоле...
Мне негде дум отрадных взять.
Кругом меня мертво и сухо.
Там трудно мыслить и дышать,
Где стон и вопли слышит ухо"...
Вопли и стоны мешают поэту мыслить и дышать, почему и не ждите от него „светлых песен любви", — он может петь только грустные песни, „как осенние дни", тоскливые и полные муки...
Таковы песни обоих поэтов, похожие на их жизнь, которая слагалась под звуки вопля и стона, только печально, только мучительно... Детство свое Суриков вспоминает во многихъ стихотворениях, относящихся уже к последующему времени его литературной деятельности.
"Детства прошлого картины! — восклицает он, — только вы светлы; выступаете вы ясно из сердечной мглы"...
Так бывает с человеком нередко: чем дальше отодвигается от него прошлое, тем дороже становится оно, и чем безотраднее жизнь настоящего, тем чаще думы уносятся к минувшему. В другом стихотворении, посвященном юности, поэт опять спрашивает:
"Где ты, моя юность? Где ты, моя сила?" —
и в ответ на эти поздние вопросы рисует обстановку своей грязной и сырой каморки, где жена его трудится, и охает больная мать. В тяжелые минуты жизни чаще, чем когда-нибудь, его тянуло из шумного города за городские заставы, в тишину полей и лесов.
"На ширь глухих полей, под тень лесов густых
Душа моя рвалась, — измучена тревогой, —
И, может быть, в дали от горьких слез людских,
Я создал бы в тиши здесь светлых песен много"...
Къ сожалению, редко удавалось ему освежаться природой любимой деревни, — и он опять и опять приходит к грустным размышлениям:
"Все убито во мне суетой и нуждой,
Все закидано грязью столицы;
В книге жизни моей нет теперь ни одной
Освежающей душу страницы...
И хотелось бы мне от тревог отдохнуть
В тишине деревенской природы.
На людей и на мир посветлее взглянуть,
Как гляделось мне в прошлые годы...
Но напрасно желанье мне душу гнетет:
Точно кроясь от быстрой погони,
По дороге прямой все вперед и вперед
Мчат меня неустанные кони"...
Жизнь — как "неустанные кони", — это справедливо по отношению всех; и какая бы ни была дорога жизни, прямая ли, торная, или обставленная препятствиями, — мы все-таки стремимся вперед, изнашиваясь в борьбе за желанное счастье. Такова природа человека, и в этом стремлении вперед и есть сама жизнь, само счастие!...
Дрожжин больше Сурикова наблюдал жизнь деревни, и в его стихотворениях так же не мало сочувствия своей, рано оставленной колыбели. Как и Суриков, он любил тишину полей, красивые разноцветные ковры лугов, тенистые леса, — и в этой обстановке находил успокоение от городской сумятицы. Но ему, как и его собрату, не одно лишь приятное воплощалось в деревне. Стихотворение "Сон труженика" поэт начинает такими словами:
"Господи, сколько работы, —
Некогда даже вздохнуть!
И от нужды и заботы
Вся истомилася грудь!..."
Те, кто связан с деревней самым трудом, поймут, что это за деревенские заботы и нужды, которые томят грудь. Деревенскому труду посвящены и другие стихотворения: "В страду", "Две поры", "Дума" и т. д. Все эти стихотворения, затрагивая разные стороны деревенской жизни, проникнуты одним и тем же сочувствием к трудящемуся и навеяны одной и той же думой:
"Ой, ты, горе мое,
Горе лютое!..
Ходишь ты в кафтане,
Не обутое"...
Деревенское горе Дрожжин замечает и там, где другой наблюдатель увидел бы простой, печальный случай. Вот, например, стихотворения: "Смерть коня-пахаря" и "Пахарь". В первом из них мы находим описание одной из обычных деревенских картинок. Что, в самом деле, удивительного в смерти коня-пахаря? Разве мало их гибнет по деревням из года в год? И разве можно заметить их смерть, если мы привыкли, что и люди гибнут ежеминутно!... Но поэт говорит:
"Много лет мужику была сивка верна, —
Вместе голод и труд выносили, —
Но теперь вдруг в сохе пошатнулась она
И на пашне свой дух испустила.
Тут склонился мужик, стал безумно рыдать,
Разведя безнадежно руками...
Дальше горе его ни пером описать.
И не высказать больше словами"...
тем более не мог этого достигнуть. И у того, и у другого поэта мы находим не мало стихотворений, посвященных городу. Это очень интересная область их поэзии, связанная с личною жизнью. Оба они почти всю жизнь тянули подневольную лямку труда на других: один на отца и дядю, а другой на трактирщиков, торговцев, на фабрикантов и на помещиков. Такой характер несамостоятельного труда ложится гнетом на всю природу человека, со всеми её умственными и душевными запросами. Такой труженик отличается от работодателей не только внешней обстановкой жизни, но и духовными её проявлениями. Естественно, что жизнь обоих писателей, как простых рабочих, отразилась на их общем миросозерцании и внесла своеобразную окраску в их поэзию.
В 1879 г. Спиридон Дмитриевич обменялся несколькими письмами с поэтом крестьянином И. 3. Суриковым. В то время Суриков был болен, жил в Ялте и лечился, а к поэту незримыми стопами уже подходила смерть, а через год Суриков умер. Из Ялты Суриков писал С. Д. Дрожжину:
"Душевно благодарю Вас за Ваше сердечное отношение к моему положению. Здоровье мое, голубчик, нисколько не поправляется, а становится день ото дня все хуже и хуже! Песенка моя, как видится, спета... Я работать ничего не могу, голова и душа отказались мне служить; я с величайшим трудом могу написать письмо, кашель меня душит. Пиши, мой добрый, пока есть силы, а когда не будет сил, тогда... хотя погибнешь ты в борьбе, но не погубят люди слова. А для себя нам ничего не нужно; впрочем, забыл:
Когда расстанемся с землей,
Сложивъ на груди руки, —
Нам нужен ящик тесовой,
Чтоб спрятаться от муки.
Прощай, мой добрый, будь здоров. И. Суриков."
Это последнее письмо, которое получил Дрожжин от поэта-крестьянина старшего поколения. От бодрых настроений поэтов из народа старейших поколений, — Кольцова и Никитина, — поэт Суриков зачерпнул себе не увядаемые до смерти силы, и сам завещал эту бодрость и молодому другу своему С. Д. Дрожжину. В письме Сурикова ясна для нас какая-то особая, мужицкая мудрость и мужество: "хотя погибнешь ты в борьбе, но не погубят люди слова", — вот в чем жива была вера поэта, и С. Д. Дрожжин проникся этой верой.
Не даром еще в 1884 г. редактор "Русской Старины" М. М. Семевский, в числе первых критиков оценивший дарование С. Д. Дрожжина, писал:
"В лице Спиридона Дмитриевича Дрожжина перед нами вновь является один из русских самородков-самоучек. Этот поэт, поэт-крестьянин, бесспорно одаренный талантом и чувством. Но обстоятельства сложились для него не так благоприятно, как сложились они для его высокодаровитых предшественников — Кольцова и Никитина... Если талант Дрожжина, еще человека молодого, уже замечен в литературе, если некоторые журналы радушно отводят свои страницы для его поэтических произведений, то за всем тем крестъянин Дрожжин и на 36 году от рождения все еще не выбился из тех крайне тяжелых условий, которые препятствуют и его самообразованию, и развитию его поэтического творчества".
В этом отзыве выражена вся полнота определения жизни и творчества поэта-самоучки С. Д. Дрожжина. Через двадцать лет после оценки Дрожжина редактором "Русской Старины", другой критик произведений нашего поэта, И. Горбунов-Посадов, в годовщину двадцатипятилетней литературной деятельности Дрожжина писал:
"Я не любитель каких бы то ни было чествований, — все они полны почти всегда чем-то слишком показным, внешним, — но если чье двадцатипятилетие литературное можно было особенно приветствовать, так это Дрожжинское: потому что в лице его не одного его приветствовали, а приветствовали бы все крестьянство русское, все его лучшие силы и стремления, потому что на Руси не было еще талантливого поэта, который, как Дрожжин, был бы и по всему творчеству своему, и по всей жизни, по всем симпатиям своим, таким истинным поэтом крестьянства, плотью от плоти его, костью от кости".
Эту последнюю характеристику мы считаем настолько всеобъемлющей, что нет уже нужды дольше задерживаться на этом вопросе. Когда в 1906 г. московский "Кружок писателей из народа" чествовал С. Д. Дрожжина в день тридцатилетия его литературной деятельности, в печати и на обеде высказывалась такая же оценка нашего поэта-крестьянина. Особенно же интересна та оценка, которую сделал, ныне уже покойный, писатель-народник Н. Н. Златовратский, три тома произведений которого посвящены той же деревне и тому же мужику, которому отдает свои литературные силы и Дрожжин.
Н. Н. Златовратский, ссылаясь на рассказ Щедрина об юбилее сельского учителя, где задается вопрос:
"Когда же будет юбилей нашего пахаря?" — высказал, что "юбилей этого пахаря, который начинает теперь вносить свои думы и чувства в русскую литературу и в развитие нашего общества, наступает уже и празднуется ныне в лице пахаря-поэта С. Д. Дрожжина".
Этим проникновенным определением писателя-народника значения литературной и общественной деятельности С. Д. Дрожжина мы и заканчиваем наше повествование об интересной и красочной жизни старого поэта-пахаря, пожелав ему еще на многие и многие годы сил и здоровья для работы во имя счастья и лучшего будущего нашего многомиллионного крестьянства.
Читатель уже знает, что жизнь обоих поэтов во многом сходна; сходство найдется и в их произведениях, писанных под влиянием одних и тех же впечатлений жизни.
"Нет мне не весело ничуть.
Когда в измученную грудь
На краткое мгновенье
Нисходит вдохновенье"...
Так говорит о себе Дрожжин. Почему это так? Ведь каждый писатель страстно любит свое создание, вылившееся из его души, а самая работа для него — отрада, утешение и величайшее наслаждение... Ответ на этот вопрос мы найдем в другом стихотворений поэта, где он замечает:
"Как листок оторван
С веточки родимой,
Без пути, без воли
Бурею гонимой, —
Так и я по свету
Белому скитаюсь,
Не живу, а только,
Горемычный, маюсь"...
Точно так же и Суриков говорит, что ему трудно живется, что он не знает, куда деваться от горя, — и мы находим у него стихотворение, полное самых отчаянных жалоб;
"Черствеет сердце, меркнет ум...
Грудь надрывается от боли...
Под гнетом горьких чувств и дум
Поется грустно поневоле...
Мне негде дум отрадных взять.
Кругом меня мертво и сухо.
Там трудно мыслить и дышать,
Где стон и вопли слышит ухо"...
Вопли и стоны мешают поэту мыслить и дышать, почему и не ждите от него „светлых песен любви", — он может петь только грустные песни, „как осенние дни", тоскливые и полные муки...
Таковы песни обоих поэтов, похожие на их жизнь, которая слагалась под звуки вопля и стона, только печально, только мучительно... Детство свое Суриков вспоминает во многихъ стихотворениях, относящихся уже к последующему времени его литературной деятельности.
"Детства прошлого картины! — восклицает он, — только вы светлы; выступаете вы ясно из сердечной мглы"...
Так бывает с человеком нередко: чем дальше отодвигается от него прошлое, тем дороже становится оно, и чем безотраднее жизнь настоящего, тем чаще думы уносятся к минувшему. В другом стихотворении, посвященном юности, поэт опять спрашивает:
"Где ты, моя юность? Где ты, моя сила?" —
и в ответ на эти поздние вопросы рисует обстановку своей грязной и сырой каморки, где жена его трудится, и охает больная мать. В тяжелые минуты жизни чаще, чем когда-нибудь, его тянуло из шумного города за городские заставы, в тишину полей и лесов.
"На ширь глухих полей, под тень лесов густых
Душа моя рвалась, — измучена тревогой, —
И, может быть, в дали от горьких слез людских,
Я создал бы в тиши здесь светлых песен много"...
Къ сожалению, редко удавалось ему освежаться природой любимой деревни, — и он опять и опять приходит к грустным размышлениям:
"Все убито во мне суетой и нуждой,
Все закидано грязью столицы;
В книге жизни моей нет теперь ни одной
Освежающей душу страницы...
И хотелось бы мне от тревог отдохнуть
В тишине деревенской природы.
На людей и на мир посветлее взглянуть,
Как гляделось мне в прошлые годы...
Но напрасно желанье мне душу гнетет:
Точно кроясь от быстрой погони,
По дороге прямой все вперед и вперед
Мчат меня неустанные кони"...
Жизнь — как "неустанные кони", — это справедливо по отношению всех; и какая бы ни была дорога жизни, прямая ли, торная, или обставленная препятствиями, — мы все-таки стремимся вперед, изнашиваясь в борьбе за желанное счастье. Такова природа человека, и в этом стремлении вперед и есть сама жизнь, само счастие!...
Дрожжин больше Сурикова наблюдал жизнь деревни, и в его стихотворениях так же не мало сочувствия своей, рано оставленной колыбели. Как и Суриков, он любил тишину полей, красивые разноцветные ковры лугов, тенистые леса, — и в этой обстановке находил успокоение от городской сумятицы. Но ему, как и его собрату, не одно лишь приятное воплощалось в деревне. Стихотворение "Сон труженика" поэт начинает такими словами:
"Господи, сколько работы, —
Некогда даже вздохнуть!
И от нужды и заботы
Вся истомилася грудь!..."
Те, кто связан с деревней самым трудом, поймут, что это за деревенские заботы и нужды, которые томят грудь. Деревенскому труду посвящены и другие стихотворения: "В страду", "Две поры", "Дума" и т. д. Все эти стихотворения, затрагивая разные стороны деревенской жизни, проникнуты одним и тем же сочувствием к трудящемуся и навеяны одной и той же думой:
"Ой, ты, горе мое,
Горе лютое!..
Ходишь ты в кафтане,
Не обутое"...
Деревенское горе Дрожжин замечает и там, где другой наблюдатель увидел бы простой, печальный случай. Вот, например, стихотворения: "Смерть коня-пахаря" и "Пахарь". В первом из них мы находим описание одной из обычных деревенских картинок. Что, в самом деле, удивительного в смерти коня-пахаря? Разве мало их гибнет по деревням из года в год? И разве можно заметить их смерть, если мы привыкли, что и люди гибнут ежеминутно!... Но поэт говорит:
"Много лет мужику была сивка верна, —
Вместе голод и труд выносили, —
Но теперь вдруг в сохе пошатнулась она
И на пашне свой дух испустила.
Тут склонился мужик, стал безумно рыдать,
Разведя безнадежно руками...
Дальше горе его ни пером описать.
И не высказать больше словами"...
тем более не мог этого достигнуть. И у того, и у другого поэта мы находим не мало стихотворений, посвященных городу. Это очень интересная область их поэзии, связанная с личною жизнью. Оба они почти всю жизнь тянули подневольную лямку труда на других: один на отца и дядю, а другой на трактирщиков, торговцев, на фабрикантов и на помещиков. Такой характер несамостоятельного труда ложится гнетом на всю природу человека, со всеми её умственными и душевными запросами. Такой труженик отличается от работодателей не только внешней обстановкой жизни, но и духовными её проявлениями. Естественно, что жизнь обоих писателей, как простых рабочих, отразилась на их общем миросозерцании и внесла своеобразную окраску в их поэзию.
В 1879 г. Спиридон Дмитриевич обменялся несколькими письмами с поэтом крестьянином И. 3. Суриковым. В то время Суриков был болен, жил в Ялте и лечился, а к поэту незримыми стопами уже подходила смерть, а через год Суриков умер. Из Ялты Суриков писал С. Д. Дрожжину:
"Душевно благодарю Вас за Ваше сердечное отношение к моему положению. Здоровье мое, голубчик, нисколько не поправляется, а становится день ото дня все хуже и хуже! Песенка моя, как видится, спета... Я работать ничего не могу, голова и душа отказались мне служить; я с величайшим трудом могу написать письмо, кашель меня душит. Пиши, мой добрый, пока есть силы, а когда не будет сил, тогда... хотя погибнешь ты в борьбе, но не погубят люди слова. А для себя нам ничего не нужно; впрочем, забыл:
Когда расстанемся с землей,
Сложивъ на груди руки, —
Нам нужен ящик тесовой,
Чтоб спрятаться от муки.
Прощай, мой добрый, будь здоров. И. Суриков."
Это последнее письмо, которое получил Дрожжин от поэта-крестьянина старшего поколения. От бодрых настроений поэтов из народа старейших поколений, — Кольцова и Никитина, — поэт Суриков зачерпнул себе не увядаемые до смерти силы, и сам завещал эту бодрость и молодому другу своему С. Д. Дрожжину. В письме Сурикова ясна для нас какая-то особая, мужицкая мудрость и мужество: "хотя погибнешь ты в борьбе, но не погубят люди слова", — вот в чем жива была вера поэта, и С. Д. Дрожжин проникся этой верой.
Не даром еще в 1884 г. редактор "Русской Старины" М. М. Семевский, в числе первых критиков оценивший дарование С. Д. Дрожжина, писал:
"В лице Спиридона Дмитриевича Дрожжина перед нами вновь является один из русских самородков-самоучек. Этот поэт, поэт-крестьянин, бесспорно одаренный талантом и чувством. Но обстоятельства сложились для него не так благоприятно, как сложились они для его высокодаровитых предшественников — Кольцова и Никитина... Если талант Дрожжина, еще человека молодого, уже замечен в литературе, если некоторые журналы радушно отводят свои страницы для его поэтических произведений, то за всем тем крестъянин Дрожжин и на 36 году от рождения все еще не выбился из тех крайне тяжелых условий, которые препятствуют и его самообразованию, и развитию его поэтического творчества".
В этом отзыве выражена вся полнота определения жизни и творчества поэта-самоучки С. Д. Дрожжина. Через двадцать лет после оценки Дрожжина редактором "Русской Старины", другой критик произведений нашего поэта, И. Горбунов-Посадов, в годовщину двадцатипятилетней литературной деятельности Дрожжина писал:
"Я не любитель каких бы то ни было чествований, — все они полны почти всегда чем-то слишком показным, внешним, — но если чье двадцатипятилетие литературное можно было особенно приветствовать, так это Дрожжинское: потому что в лице его не одного его приветствовали, а приветствовали бы все крестьянство русское, все его лучшие силы и стремления, потому что на Руси не было еще талантливого поэта, который, как Дрожжин, был бы и по всему творчеству своему, и по всей жизни, по всем симпатиям своим, таким истинным поэтом крестьянства, плотью от плоти его, костью от кости".
Эту последнюю характеристику мы считаем настолько всеобъемлющей, что нет уже нужды дольше задерживаться на этом вопросе. Когда в 1906 г. московский "Кружок писателей из народа" чествовал С. Д. Дрожжина в день тридцатилетия его литературной деятельности, в печати и на обеде высказывалась такая же оценка нашего поэта-крестьянина. Особенно же интересна та оценка, которую сделал, ныне уже покойный, писатель-народник Н. Н. Златовратский, три тома произведений которого посвящены той же деревне и тому же мужику, которому отдает свои литературные силы и Дрожжин.
Н. Н. Златовратский, ссылаясь на рассказ Щедрина об юбилее сельского учителя, где задается вопрос:
"Когда же будет юбилей нашего пахаря?" — высказал, что "юбилей этого пахаря, который начинает теперь вносить свои думы и чувства в русскую литературу и в развитие нашего общества, наступает уже и празднуется ныне в лице пахаря-поэта С. Д. Дрожжина".
Этим проникновенным определением писателя-народника значения литературной и общественной деятельности С. Д. Дрожжина мы и заканчиваем наше повествование об интересной и красочной жизни старого поэта-пахаря, пожелав ему еще на многие и многие годы сил и здоровья для работы во имя счастья и лучшего будущего нашего многомиллионного крестьянства.
Комментарии